Я имею ввиду вот что.
Огромное количество безразличных для нас явлений в поле массмедиа и безразличие к своим мыслям, чувствам и желаниям (к настоящим, которые обесцениваются и подавляются с самого детства, а их место занимают различные суррогаты); здесь также нельзя не отметить и безразличие к внутреннему миру других людей.
Везде наблюдается неспособность разделить важное и неважное Царит равнозначность и равнобезразличность. «...мы живем в мире, который вовлекает вещи в неверные сравнения, уравнивая их; в мире, который неправомерно уравнивает по форме и по ценности (устанавливая псевдоэквивалентности) всех и каждого, а благодаря этому приходит к духовной дезинтеграции и безразличию; в мире, в котором люди утрачивают способность отличать правильное от ложного, важное от неважного, продуктивное от деструктивного, потому что они привыкли принимать одно за другое.»
ТВ, массмедиа, а также современные интернет, все эти соцсети и прочее – не плохи «сами по себе» (да ничто и не существует «само по себе», только - в контексте), проблема (с психологической точки зрения) в том, что всё становится, так сказать, гигантским расширением (перефразируем Маклюэна) механизмов психологической защиты.
Не задумываться о действительно важном и значимом для себя, причем даже и вытеснять и подавлять все это уже не нужно, достаточно распылить, рассеять все архиважные для самого себя вопросы, сомнения, тревоги и страхи в безбрежном океане других «интересов» и «забот», сделав всё как-бы эквивалентным и убедив себя в этом. Это ещё называли бегством от себя, «культурной анестезией» и т.д., да назвать можно как угодно.
Трагикомизм этой исторической ситуации можно увидеть в том, что все уникальные достижения научного и технологического прогресса также используются главным образом для бегства от себя, для обмана себя и других. Понятно также, что ещё и для прибыли, для воспроизводства механизмом власти, но и это всё также можно понять как часть грандиозного самообмана.
Что касается неспособности, которой всегда научаются с детства, разбираться в своих мыслях, чувствах, желаниях и вопросах, то она конечно всегда является защитной реакцией на социальный контекст. Думать и чувствовать не то, что от тебя ожидают и предписывают — небезопасно (но об этом нельзя говорить — запрет метакоммуникации). Кроме того, постоянно происходит интернализация...
В принципе, безразличное отношение к содержимому информационных потоков можно также связать с безразличием к самому человеку. То есть, если я безразличен социуму, экономике, рынку, власти, другим людям и т. д., и речь идёт только об эксплуатации меня в качестве, например, рабсилы, то почему бы и мне не быть безразличным ко всему, что я вижу вокруг.
Надо бы еще сказать, и этого нет у Слотердайка, что тут также важна тема неявной агрессии. Ведь безразличие, равнодушие, отстранённость чаще всего являются именно завуалированной агрессией, которую порождают неудовлетворительные отношения. Цинизм, обсеценивание — это тоже форма агрессии.
Но ещё, наверное, важнее — это понимание нелинейного характера отношений.
Из Слотердайка:
С психоисторической точки зрения переход к городскому образу жизни и информатизация наших сознаний комплексом mass media — это, пожалуй, тот факт современности, который оказывает самое глубокое и решающее воздействие на нашу жизнь. И только в таком мире современный цинический синдром — вездесущий и всепроникающий диффузный цинизм — может развиться до степени, которую мы сегодня наблюдаем. Мы считаем совершенно нормальным, что в иллюстрированных журналах, словно в старом «театре мира», видим в непосредственной близости друг от друга все регионы, обнаруживаем сообщения о массовых смертях в странах третьего мира по соседству с рекламой шампанского, репортажи об экологических катастрофах — рядом с объявлением об открытии салона новейшей автомобильной продукции. Наши головы натренированы держать в поле зрения энциклопедически широкую шкалу одинаково безразличных для нас явлений причем безразличность отдельной темы происходит не от нее
самой, а от того, что информационный поток mass media поставил ее в один ряд с другими. Без многолетней тренировки, направленной на притупление чувств и на достижение их эластичности, никакое человеческое сознание не сможет совладать с тем, что требует от него простое перелистывание одного-единственного толстого иллюстрированного журнала; и без интенсивного упражнения никакой человек не вынесет, не рискуя впасть в духовную дезинтеграцию, этого постоянного чередования важного и неважного, этого непрерывного изменения значимости сообщений, которые сейчас требуют наивысшего внимания, а уже в следующий момент совершенно утрачивают актуальность и не представляют ровно никакого интереса.
Если мы попытаемся сказать что-то позитивное об излишке информационных потоков, проходящих через наши головы, то нам придется похвалить в них принцип безграничного эмпиризма и свободного «рынка»; ведь можно зайти настолько далеко, что отвести современным средствам массовой информации ту функцию, в которой они окажутся интимнейшим образом связанными с философией: безбрежный эмпиризм mass media в известной степени имитирует философию, благодаря тому, что они пытаются обрести собственный взгляд на тотальность бытия, объять своим взглядом все бытие в целом; естественно, это будет не тотальность, схваченная в понятиях, а тотальность, схваченная в эпизодах. В нашем информированном сознании простирается чудовищная, невиданная одновременность: здесь едят, там умирают. Здесь пытают, там расстаются важные особы, испытывающие друг к другу возвышенную любовь. Здесь обсуждается проблема второго автомобиля в семье, там — катастрофическая засуха, поразившая всю страну. Здесь речь о применении § 7 в инструкции по списанию сумм, там — об экономических взглядах «чикагских мальчиков». Здесь тысячная толпа неистовствует на концерте поп-музыки, там покойник несколько лет пролежал не обнаруженным в своей квартире. Здесь вручают Нобелевские премии за открытия в области химии и физики и Нобелевские премии мира, там оказывается, что только каждый второй знает фамилию президента ФРГ. Здесь успешно проведена операция по разделению сиамских близнецов, там поезд с двумя тысячами пассажиров свалился в реку. Здесь у киноактера родилась дочь, там результаты политического эксперимента составляют, по предварительным оценкам, от полумиллиона до двух миллионов (человеческих жизней). Such is life *. В качестве новости годится что угодно. Важное, неважное, выдающееся, малозначительное, выражающее главную тенденцию, эпизодическое — все без разбора выстраивается в единообразный ряд, причем единообразие по форме дает, как следствие, равнозначность и равнобезразличность.
...
Неисчерпаемая «емкость» средств массовой информации основана на их стиле «простого арифметического сложения». Поскольку они установили для себя нулевой уровень мысленного проникновения в то, о чем сообщают, они могут давать все и говорить обо всем, и все это опять-таки только по одному разу. У них есть только один-единственный интеллектуальный элемент — союз «и». С помощью этого «и» можно поставить буквально все по соседству со всем. Так возникают цепи и ряды, которых и вообразить себе не мог ни один рационалист и ни один эстет: сберегательные вклады — и — театральные премьеры — и — чемпионаты мира по мотогонкам — и — налогообложение проституток — и — государственные перевороты... Mass media могут говорить обо всем, потому что они окончательно отбросили тщеславную затею философии — понять то, о чем говорится. Они охватывают все, поскольку не схватывают и не понимают ничего; они заводят речь обо всем и не говорят обо всем ровным счетом- ничего. Кухня mass media ежедневно подает нам густое варево из бесконечно разнообразных ингредиентов, однако оно каждый день одинаково на вкус. Правда, были, видимо, времена, когда люди, впервые отведав этого варева, еще не испытывали пресыщения им и смотрели, как зачарованные, на безудержный поток эмпирии. Так, Франк Тисе мог с наполовину оправданным пафосом заявить в 1929 году: «Журнализм — это церковь нашего времени» (Thiess F. Das Gesicht unserer Zeit. Briefe an Zeitgenossen. Stuttgart, 1929. S. 62).
Это «и» — мораль журналистов. Они, должно быть, дают профессиональную клятву в том, что, сообщая о каком-то одном деле, все как один будут связывать это дело и это сообщение с другими делами и с другими сообщениями только союзом «и». Одно дело — это одно дело, и не более того. Ведь устанавливать связи между «делами» значило бы заниматься идеологией. Отсюда вывод: тот, кто устанавливает связи, вылетает вон. Тот, кто думает, должен выйти. Тот, кто считает до трех — фантаст. Эмпиризм mass media терпит только изолированные сообщения, и эта изоляция более эффективна, чем любая цензура, поскольку она заботится о том, чтобы связанное друг с другом в реальности никогда не связывалось в головах людей. Журналист — это тот, кто в силу своей профессии должен забыть, как называется число, которое идет после единицы и двойки. Тот, кто еще помнит об этом, вероятно, не демократ — либо циник.
Стоит труда критически рассмотреть это «и». Неужели оно, взятое само по себе, уже каким-то образом «цинично»? Как может быть циничным грамматический союз? Мужчина и женщина; нож и вилка; перец и соль. Какие тут, собственно, могут быть претензии? Попробуем выстроить другие связки: дама и шлюха; возлюби ближнего своего и застрели его; смерть от голода и завтрак с красной икрой. Здесь «и» оказывается между противоположностями, которые оно связывает наикратчайшим образом и превращает в соседствующие — так, что контрасты становятся просто кричащими.
Но что, спрашивается, может тут поделать «и» и за что оно может нести ответственность? Не оно создало эти противоположности, оно всего лишь выступило в роли сводни для неравных пар. И в средствах массовой информации это «и» фактически не делает ничего другого, оно всего-то ставит рядом, устраивает соседства, сводит и подчеркивает контрасты — не больше и не меньше. Это «и» имеет способность образовывать линейные ряды или цепи, отдельные звенья которых соприкасаются друг с другом только через эту логическую сводню; эта последняя, в свою очередь, ничего не говорит о сущности элементов, которые она выстраивает в ряд. В этом безразличии «и» по отношению к вещам, которые оно ставит рядом друг с другом, заключается зародыш цинического развития. Ведь оно, просто выстраивая в один ряд и устанавливая чисто внешнюю, синтагматическую связь между всем, производит одинаковость, которая несправедлива по отношению к выстраиваемым в один ряд вещам. Поэтому «и» не остается «простым» «и», а имеет тенденцию к превращению в «равно». С этого момента может начаться расширение цинической тенденции. Ведь если «и», которое может стоять между всем, означает также «равно», то все оказывается равнозначным со всем и одно имеет точно такое же значение, как и другое. Из формальной одинаковости образованного с помощью «и» ряда незаметно возникает равноценность объектов и субъективное безразличие. Таким образом, когда я выхожу утром на улицу, а в руках безмолвного продавца ко мне громко взывают газеты, мне практически приходится выбирать только из особо выделенных журналистами безразличностей этого дня. Что я выберу: это убийство или то изнасилование? Это землетрясение или то похищение? Каждый день приходится вновь прибегать к естественному праву — к праву не знать о миллионах вещей. О том, чтобы мне пришлось прибегнуть к нему, пекутся mass media, заботясь одновременно и о том, чтобы миллионы вещей попали мне на глаза и чтобы мне было достаточно только взглянуть на заголовки в газете и в моем сознании стало одной безразличностью больше. Как только она попадает в мое сознание, она подвигает меня и к тому, чтобы я с необходимостью зафиксировал в своем сознании циническое безразличие к воспринятому мною как
«новость». Я, будучи гиперинформированным, отмечаю, что живу в мире новостей, в тысячи раз большем, и что по
поводу большинства из них я могу только пожать плечами, поскольку мои запасы участия, возмущения или способности мышления весьма невелики в сравнении с тем, что предлагает себя моему вниманию и взывает ко мне.
Незаметно мы подошли к тому пункту, в котором можно воспринять все лучшее из марксистской традиции и продумать его заново. Тот, кто говорит об одинаковой форме, одинаковой ценности и одинаковой безразличности, незаметно встает на почву классических достижений мысли Маркса и уже вовсю размышляет над загадкой эквивалентных отношений между товарами и между вещами. Может, и здесь есть взаимосвязи и взаимопереходы? Разве Маркс при своем анализе товара не дал блестящего и весьма утонченного в логическом отношении описания того, как равноценность порождает равнобезразличность, выражающуюся в отношении товара и цены? Лучшая предварительная подготовка к изучению «Капитала» разве не состояла бы в том, чтобы ежедневно не по одному часу сидеть перед телевизором, а в остальное время просматривать по нескольку газет и иллюстрированных журналов, непрерывно слушая при этом радио? Ведь можно, в принципе, читать «Капитал» так часто, как хочется, но так и не понять главного, если ты не знаешь этого на собственном опыте и не вобрал это главное в собственную структуру мышления и образ восприятия: мы живем в мире, который вовлекает вещи в неверные сравнения, уравнивая их; в мире, который неправомерно уравнивает по форме и по ценности (устанавливая псевдоэквивалентности) всех и каждого, а благодаря этому приходит к духовной дезинтеграции и безразличию; в мире, в котором люди утрачивают способность отличать правильное от ложного, важное от неважного, продуктивное от деструктивного, потому что они привыкли принимать одно за другое.
Жить с псевдоэквивалентностями, мыслить в псевдоэквивален-тностях: если ты можешь это делать, то ты полноценный гражданин этой цинической цивилизации, а если ты сознаешь это, то ты нашел ту архимедовскую точку опоры, используя которую, можешь критически перевернуть эту цивилизацию. Маркс, занимаясь критикой политической экономии, обозначил эту точку мощным движением мысли, чтобы под новым углом зрения подробно рассмотреть центральное неравенство нашей формы экономики — неравенство между заработной платой и трудовой стоимостью. Однако простейший путь к пониманию «Капитала» проходит не через чтение «Капитала». Нам не надо, вслед за несчастным Альтюссером, говорить: «Читайте „Капитал"». Нам надо говорить: «Читайте „Штерн", читайте „Бильд", читайте „Шпигель", читайте „Бригитту"». По этим изданиям можно значительно более ясно и открыто изучить логику псевдоэквивалентностей. Цинизм в конечной инстанции сводится к аморальному уравниванию различного, и тот, кто не видит цинизма, когда наша пресса между рекламами сортов шампанского сообщает
о пытках в Южной Америке, не воспримет его и в теории прибавочной стоимости, даже если прочтет ее сотню раз.
