Можно остановиться на психологическом значении симулякра кризиса. Т.к. вся мегамашина цивилизации, включая экономику и финансы, служит не человеку, но человек служит ей, являясь ее винтиком в условиях постоянной циркуляции и доминирования иллюзии, что, якобы, полным ходом идет прогресс во всех сферах и мы уже живем в обществе "изобилия" и "свободы", то неизбежно теряется уверенность в реальности этих иллюзий, реальность как экономики, так и всех "достижений" цивилизации ставится под сомнение (смутное, бессознательное) и "кризис" дает возможность поддержать "спасительные" иллюзии - "существование" экономики становится более реальным, она же переживает кризис :) , а следовательно более "реальными" начинают ощущать и другие достижения.
Так, в невротических семьях кризисы и скандалы в определенном смысле "защищают" их участников от переживания экзистенциальной пустоты (т.е. от столкновения с реальностью) - они дают возможность поверить в то, что отношения еще существуют (в то время, как их УЖЕ нет), притом каждый, хоть на какое-то время, убеждается и в реальности своего собственного существования.
Так же и "финансовом кризисе". Людям, живущим как роботы, все труднее поверить в реальность своей жизни - сколько не потребляй, сколько не бери кредитов, кризис несколько "встряхивает"... :) становится как-то "интереснее" жить, люди чувствуют некую "сопричастность" с "чем-то" и... начинают подсчитывать - на что могут упасть цены, что они смогут себе купить :) Тоже занятие. "Небанальное"... :)
Короче говоря, Матрица просто в очередной раз тестирует человека на подключенность к ней. Бодрияйр прав - человек бежит от ужаса симулякра... от осознания того, что его жизнь, его "единственная, неповторимая и уникальная" жизнь, которой возможно больше и не будет - является лишь ареной для разыгрывания каких-то кодов... Осознание этого - страшный процесс, потрясающий все основы, это очень тяжело.
Впрочем, можно и не бежать от этого
Бодрийяр:
"На этой эстетической стадии политической экономии, когда производство характеризуется целесообразностью без цели, рушится этико-аскетическая мифология труда и накопления. И вот капитал, рискующий погибнуть от этого разжижения ценностей, вновь обращается с ностальгией к великому этическому периоду своей истории, когда производить еще имело какой-то смысл, — к золотому веку дефицита и развития производительных сил. Чтобы восстановить целевые установки, чтобы реактивировать принцип экономики, нужно возродить дефицит. Отсюда — экология, позволяющая благодаря угрозе абсолютного дефицита восстановить этику энергосбережения. Отсюда энергетический и сырьевой кризис — настоящий дар небес для системы, которой зеркало производства являло одну лишь пустую форму, охваченную смятением. Кризис способен вернуть коду экономики его утраченную референцию, вернуть принципу производства ускользавшую от пего серьезность. Мы вновь обретем вкус к аскезе, ее патетическую инвестированность, рождающуюся от нехватки и лишений.
Весь поворот к экологии, произошедший в последние годы, уже позволил запустить этот процесс возрождения через кризис — не кризис перепроизводства, как в 1929 году, а кризис системной инволюции и повторного разыгрывания утраченной идентичности3. Кри-зис не производства, а воспроизводства (оттого невозможно определить, какова в нем доля истины и симулякра). Экология — это производство, питающееся призраком дефицита, обретая в нем естественную необходимость, которая придала бы новую силу закону ценности. Однако экология действует слишком медленно. Более энергичную терапию дает внезапный кризис вроде нефтяного. Чем меньше нефти, тем заметнее становится, что у нас есть производство. Как только сырье вновь получает отмеченное положение, рабочая сила тоже обретает свое прежнее место, и весь механизм воспроизводства опять становится ясно постижимым. Механизму обеспечен еще один, новый оборот.
Итак, не надо паники. В тот самый момент, когда интенсивная мобилизация рабочей силы, сама ее этика грозят рухнуть, — как раз кстати случился материально-энергетический кризис, скрадывающий поистине катастрофическое разрушение целевых установок производства и переводящий его в разряд обычных внутренних противоречий (известно ведь, что эта система живет своими противоречиями).
Иллюзорно и представление, будто на известном этапе расширенного воспроизводства система капитала переходит от стратегии дефицита к стратегии изобилия. Нынешний кризис доказывает, что эта стратегия обратима. Иллюзия возникала из наивной веры в реальность дефицита или же в реальность изобилия, то есть из иллюзии реальной противопоставленности этих двух явлений. На самом же деле они просто альтернативны, и стратегическое определение неокапитализма заключается в переходе не к фазе изобилия (потребления, репрессивной десублимации, сексуального освобождения и т.д.), а к фазе систематического чередования одного и другого — дефицита и изобилия, — ведь оба они потеряли свою референцию, а следовательно и антагонистическую реальность, и система одинаково может играть то на одном, то на другом. Такова завершающая стадия воспроизводства. В политике подобная стадия наступает тогда, когда с нейтрализацией антагонизма левых и правых функции власти могут осуществляться как игра их чередования.
Именно эта недетерминированность терминов, нейтрализация диалектической оппозиции до простого структурного чередования производит столь характерное чувство неуверенности в реальности кризиса. Такое невыносимое чувство симулякра характерно для всего связанного с систематическим функционированием кода, и его вечно пытаются заклинать в терминах заговора. Кризис якобы подстегивается «крупным капиталом» — успокоительная гипотеза, поскольку в ней восстанавливается некая реальная экономико-политическая инстанция и предполагается наличие некоего (тайного) субъекта кризиса, то есть какой-то исторической истины. Ужас симулякра отступил: лучше уж что угодно другое, лучше уж вездесущая экономико-политическая фатальность капитала, лишь бы в нем был ясный смысл; лучше уж прибыль, эксплуатация и вся эта экономическая жестокость капитала, чем признание той ситуации, где мы живем и где все играется и переигрывается как простой результат кода. Неузнавание этой «истины» мирового господства (если у него есть истина) не уступает по масштабу самому кризису, который впервые делает ее всецело очевидной.
В самом деле, кризис 1929 года еще был кризисом капитала, измеряемого уровнями реинвестиций, прибавочной стоимости и прибыли, кризисом (пере)производства, измеряемого целевыми установками общественного потребления. А разрешен был этот кризис регулированием спроса через бесконечный обмен целевыми установками между производством и потреблением. С тех пор (это окончательно утвердилось с концом Второй мировой войны) производство и потребление перестали быть двумя противоположными и потенциально противоречащими друг другу полюсами. Одновременно, вместе с самой возможностью кризиса, весь порядок экономики утратил и всякую внутреннюю детерминированность. Он сохраняется лишь как процесс экономической симуляции, сближающийся с процессом воспроизводства, который его полностью и поглощает1.
Но существовал ли когда-нибудь реальный дефицит, а стало быть и реальность всего принципа экономики, — чтобы сегодня можно было говорить, что он исчезает и лишь играет роль мифа, да еще и альтернативного мифу об изобилии? Существовала ли исторически потребительная стоимость дефицита, а стало быть и абсолютная ценностная установка экономики, чтобы сегодня можно было сказать, что она исчезла в цикле воспроизводства, уступив место безраздельному господству кода, регуляции через код, которая и распоряжается пашей жизнью и смертью? Скажем так: экономика для своего самопроизводства (а она только и производит что себя самое) нуждается в таком диалектическом напряжении между дефицитом и изобилием , — однако система для своего самовоспроизводства нуждается сегодня уже только в мифическом оперировании экономикой.".
